► «Я думаю, что если прилетит – лучше бы погибнуть всем вместе», – Оксана, 35 лет, воспитывает 8-летнюю дочь
► «На тревогу и сирену не обращаю внимания вообще», - Владимир, 53 года
► «Прилет далеко - это больше одного-двух километров», - Денис, 50 лет
► «Первое, что чувствуешь, когда обстрелов нет долго, — это тревога и ожидание того, что эти обстрелы сейчас будут. То есть когда обстрелов нет, это еще более тревожно, чем когда они только что были», — Мария, 42 года
► «Не считаю угрозу настолько критической, чтобы идти на материальные затраты и неудобства, связанные с переездом», - Андрей, 56 лет
► «В Харькове вся моя жизнь. Я отсюда даже на неделю не хочу уезжать на отдых. Пока все классно», - Людмила, 18 лет
Когда воздушная тревога в очередной раз разрывает тишину харьковского утра, жители города реагируют по-разному. Кто-то проверяет Telegram-каналы, кто-то прислушивается к звукам за окном, кто-то идет в коридор, а некоторые продолжают пить кофе, не обращая внимания на вой сирены. Это разнообразие реакций на смертельную угрозу — не просто индивидуальные особенности характера. Это проявление того, что психологи называют коллективной травмой — явления, которое охватило миллионы украинцев и кардинально меняет сознание целого поколения.
Когда боль становится общей
Коллективная травма – это не просто сумма личных страданий. Это психологическая травма, охватывающая группу людей, от небольшого сообщества до целого общества, в результате катастрофических событий. В отличие от индивидуальной травмы, она влияет на общую идентичность, ценности и мировоззрение группы, часто передаваясь через поколения.
Коллективная травма – это состояние, когда большое количество людей одной группы испытывают реакцию на одно и то же событие, которое может быть более или менее трагическим, но переживается вместе с близкими, – объясняет психолог, руководительница Центра ментального здоровья при Каразинском университете Наталья Крамар, которая с мая 2022 года работает непосредственно с людьми в Харькове и области. – В Украине мы все, естественно, переживаем коллективную травму. Более того, мне кажется, что сейчас весь мир находится в состоянии пересмотра тех основ, которые были до этого, – в том числе в связи с тем, что наши люди приехали в разные страны мира и принесли свою тревогу».
По словам Натальи Крамар, травма, нанесенная человеком человеку, как во время войны, воспринимается как насилие, что делает ее более травматичной, чем травмы, полученные в результате природных катастроф – землетрясений, цунами и т. д.
Отличительной чертой коллективной травмы является ее пространственная и временная неопределенность. Она не ограничивается участниками события, а затрагивает тех, кто узнает о ней опосредованно – через рассказы или СМИ. Кроме того, травма может сохраняться в культуре и передаваться потомкам, формируя трансгенерационную травму.
«Мы как биологический вид видим перед собой угрозу смерти, что сильно влияет на наше коллективное сознание и записывается в память, передаваясь поколениям», – добавляет Наталья Крамар.
Коллективная травма проявляется по-разному в зависимости от региона: люди, которые находятся в непосредственной близости от фронта, и люди, которые находятся ближе к Европе, имеют разное отношение к ситуации и разное вовлечение.
В прифронтовых городах, таких как Харьков, травма имеет характер хронического стресса – и организм адаптируется. В тыловых регионах тревоги вызывают более сильную реакцию, ведь война ощущается как потенциальная, а не повседневная угроза. Там каждый обстрел – это острый стресс с наличием времени на восстановление и возвращение к нормальной жизни. (Подробнее о том, как именно реагируют на тревоги люди близко к фронту и в тылу и почему тревога больше не тревожит – читайте здесь.)
Но глубина травмы зависит не от места, а от человека – от каких-то генетических склонностей, от того, как человек справляется, что ему помогает, подчеркивает Наталья Крамар.
Французский социолог Пьер Нора подчеркивает, что коллективная травма закрепляется в исторической памяти, формируя «места памяти», которые становятся символами боли и сопротивления. Для Украины такими символами уже стали названия городов – Буча, Мариуполь, Ирпень, – которые навсегда вошли в коллективное сознание как свидетельство человеческого горя.
Когда опасность становится нормой
Наиболее ярко коллективная травма проявляется в том, как люди адаптируются к постоянной угрозе. В Харькове, где обстрелы стали частью повседневности, жители выработали специфические механизмы выживания. Многие игнорируют сирены воздушной тревоги, руководствуясь собственными критериями оценки опасности. «Ничего не делаю, — отвечает 50-летний Денис, отец двоих детей, на вопрос о его действиях при звуке сирены. — Потому что за три года слишком часто тревоги объявлялись сразу после прилетов или после объявления тревоги ничего не происходило».
Готовя этот материал, мы поговорили с 16 харьковчанами разного возраста – их цитаты вынесены в качестве эпиграфа к статье. Среди ответов, которые мы услышали на вопрос о реакции на тревоги, – «ничего не делаю», «не обращаю внимания вообще», «продолжаю заниматься своими делами», «смотрю мониторинговые каналы», «молюсь». Только один человек, 35-летняя Татьяна, сказала, что выходит за две стены.
«Для того, чтобы здесь жить и делать то, что человек должен делать — быть мамой, работником, членом семьи, другом, — человеку нужно адаптироваться, — констатирует Наталья Крамар. — И когда многие не обращают внимания на тревоги — это уже адаптация. У психики есть такое качество, как избегание, вытеснение, которое помогает поддерживать жизнедеятельность».
Психолог объясняет, что в Харькове, где тревоги звучат с высокой частотой, люди сталкиваются с дилеммой: либо постоянно прятаться в подвале, либо продолжать выполнять свои обязанности. Среди 16 опрошенных харьковчан большинство – 14 человек – знают, где находится ближайшее укрытие, но не были там либо с февраля 2022 года, либо вообще ни разу. Двое человек сказали, что вообще не интересовались, есть ли рядом укрытие, и не знают, где оно. «Мы не проверяли состояние укрытия, поскольку в этом нет смысла: никто туда не добежит», – объясняет Татьяна такое «безразличие» харьковчан. «Часто сигнал воздушной тревоги и взрывы раздаются почти одновременно. Мы не успеваем», – добавляет Людмила.
«Я отношусь к тем, кто включает критическое мышление и понимает, что безопасного места может просто не быть. Учитывая время подлета снарядов к Харькову – и две стены далеко не всегда есть рядом», – отмечает Наталья Крамар.
Психотерапевт, аккредитованный терапевт Национальной ассоциации гештальт-терапевтов Украины, действительный член Украинского союза психотерапевтов Елена Коноплева объясняет этот феномен, когда тревога – не тревожит, с точки зрения экономии психических ресурсов:
Каждый раз реагировать на угрозу, как в первый раз, невозможно. Это критическое состояние, для которого мобилизуется весь организм – и физически, и психически. Полноценного восстановления после этого не происходит. Это хронический стресс сверхвысокой интенсивности. Поэтому нормализация опасности имеет свою логику выживания. Если тревоги звучат по несколько раз в день, длительные, не всегда заканчиваются прилетами, и так уже три года, то каждый раз мобилизовать всю семью – очень ресурсозатратно и истощит больше, чем рискованное поведение оставаться на месте".
Наталья Крамар добавляет, что правильная реакция на тревоги — это та, которая позволяет спокойно делать то, что человек может и должен делать, используя критическое мышление и фильтруя поток информации, который часто только усиливает тревожность.
Когда жизнь становится выживанием
Коллективная травма меняет не только реакции на опасность, но и само ощущение жизни.
&«Человек чувствует, что привычные радости уже не очень радуют; на работе он быстрее устает; что-то раздражает, на что раньше удавалось не обращать внимания; не получается нормально спать; изменились пищевые привычки; и самое главное – это потеря смысла жизни», – описывает симптомы Наталья Крамар.
По ее словам, эти признаки проявляются у очень многих людей как общая травма.
Отличие коллективной травмы от личной в том, что паттерны коллективной травмы – одинаковые: когда над городом летит ракета или слышен взрыв, пугаются все. Тревоги, взрывы, постоянные известия о смертях и разрушенных домах – это влияет на всех, вызывая определенные реакции и психические изменения.
«Страх за свою жизнь и угроза смерти родных» – самые распространенные ответы, полученные нами от харьковчан на вопрос о том, что именно вызывает у вас наибольший страх, когда вы думаете о войне. «Я думаю, что если прилетит – лучше бы погибнуть всем вместе», – говорит Оксана, которая воспитывает 8-летнюю дочь и вернулась в Харьков после года жизни на Западной Украине. Среди других названных страхов – пытки, оккупация, принудительная мобилизация.
По словам Натальи Крамар, память о травме сохраняется как минимум в трех поколениях: наши бабушки, пережившие Голодомор, учили нас обязательно доедать все. И только наши дети, то есть четвертое поколение, уже приучены к тому, чтобы есть столько, сколько они хотят.
Нынешнее поколение, вероятно, передаст потомкам страх смерти и реакцию на раздражители, такие как звук самолета, который будет ассоциироваться с опасностью. Большинство харьковчан, с которыми мы разговаривали, отметили, что различают звуки взрывов – ракета, «Шахед», КАБ, работа ПВО. «Это продолжается не первый год, и ты на подсознании чувствуешь силу прилета и различаешь звук», — отмечает Александра, которая за все время полномасштабной войны выезжала из Харькова всего на полтора месяца.
Особенно болезненно коллективная травма сказывается на детях.
«Это трагедия, что многие дети Украины с самого детства столкнулись с тем, что мир – опасное место, – отмечает Елена Коноплева. – Как они с этим справятся, когда вырастут, – посмотрим. Какие-то дополнительные заботы, по сравнению, скажем, с детьми из Польши, у них будут».
Также тяжело приходится переселенцам.
«Человек жил на земле, а теперь живет в общежитии на раскладушке. Он находится здесь в очень тяжелых условиях, он вырван из своей среды. Такому человеку, конечно, очень сложно найти новые смыслы», – описывает Наталья Крамар ситуацию внутренне перемещенных лиц.
Она отмечает, что в общежитиях ВПЛ часто оказываются в среде общего горя, где соседи невольно возвращают друг друга к переживанию травмы, что затрудняет восстановление.
Международный опыт: уроки других стран
Коллективная травма – универсальное явление, которое переживали многие страны. Холокост сформировал идентичность еврейского народа, создав «культуру памяти». Мемориалы, музеи и ежегодные мероприятия помогают осмысливать травму, однако она также вызвала трансгенерационные эффекты – тревожность и гиперопеку в семьях потомков.
В Руанде после геноцида 1994 года для преодоления травмы использовали суды «гачача» – общественные трибуналы, которые способствовали примирению через диалог и признание вины. Южная Африка после апартеида создала Комиссию правды и примирения, которая позволила жертвам и обидчикам высказаться. США после атак 11 сентября инвестировали в психологическую поддержку, мемориалы и образовательные программы. Япония после атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки использует искусство, литературу и мемориалы для работы с травмой.
«Сейчас Украина – это площадка для мировых психологических исследований, – констатирует Наталья Крамар. – Современная Европа не имеет опыта работы с коллективной травмой. Это будет наш уникальный опыт».
Она отмечает, что, в отличие от Израиля, где государство активно закрывает потребности граждан через программы реабилитации, трудоустройства и лечения, в Украине многое зависит от общественных инициатив и индивидуальных усилий. Сейчас украинские ученые и институты создают программы для исследования нашей коллективной травмы, которые дадут инструменты для профессионалов и психологов.
Пути преодоления: что можно делать здесь и сейчас
Полностью преодолеть коллективную травму невозможно, пока продолжается ее причина. Сейчас можно говорить только о смягчении последствий. Выход из травмы примерно одинаков для всех регионов и базируется на удовлетворении базовых потребностей и поиске смысла.
По словам Натальи Крамар, люди должны соблюдать режим, гигиену и отслеживать свои реакции: «Если я периодически волнуюсь, переживаю, боюсь, но это не мешает мне в целом ходить на работу, хотя бы иногда чему-то радоваться, отдыхать – значит, стресс переносится в какой-то адаптивной форме».
«Сейчас, даже в дни массированных обстрелов, уже не так страшно, как в начале полномасштабного вторжения. Мы приспособились, наладили быт, мы работаем», – отмечает Александра.
По определениям психологов, это и есть адаптация.
Елена Коноплева подчеркивает важность признания реальности: по ее словам, нужно признать факт того, что психологического комфорта в привычном довоенном понимании сейчас стремиться не нужно.
Наталья Крамар добавляет, что для смягчения травмы важны базовые потребности – сон, питание, физическая активность, а также поиск смысла через деятельность, которая дает ощущение результата.
«Нужно искать людей и общаться, чтобы делиться и своим горем, и потенциалом. И обязательно искать фазу радости, потому что это наш естественный антидепрессант, который сейчас очень сильно нарушен», – советует она.
Практические советы включают:
- информационную гигиену – ограничение потребления травмирующих новостей;
- базовые потребности – сон, еда, физическая активность;
- социальные связи – общение с людьми, обмен опытом;
- поиск смысла – деятельность, которая дает ощущение результата;
- обращение к специалистам при критических состояниях.
Наталья Крамар подчеркивает, что при сильной тревожности или депрессивных расстройствах, когда человек фактически не хочет жить или не может ничего делать, необходимо обращаться к специалистам – психологам, психиатрам или даже гастроэнтерологам, поскольку тревога часто имеет соматические проявления.
«Часто врач – узкий специалист может подсказать эффективный путь решения. Главное – начать процесс отслеживания себя», – объясняет она.
Одним из самых распространенных механизмов адаптации к коллективной травме становится юмор. Украинцы шутят о тревогах, прилетах, войне в целом – и это не цинизм, а способ психологической защиты. «Постоянно шучу. Сравниваем врага с самыми отвратительными героями, все плохие ассоциации, которые только можно вспомнить, – все туда», – рассказывает Оксана. «Шучу о войне на все возможные темы: Третья мировая, атомная бомба, вечная война и тому подобное», – добавляет Дмитрий.
«Это огромная, очень важная роль. Это способ и разрядки, и защиты психики, и социализации», – объясняет значение юмора Елена Коноплева.
По ее словам, даже если переживания подавляются шутками, сейчас это лучшее решение для сохранения психики, потому что иначе она может не выдержать напряжения.
Для верующих людей поддержкой может стать религия, которая создает потенциал смыслов.
«Вера дает четкие акценты и разделение на „правильно/неправильно“, что очень важно для тревожных людей», – отмечает Наталья Крамар.
Помогают также дети, животные, взаимодействие с природой – все, что дает человеку ощущение, что он что-то создает, выращивает, творит.
Роль государства и общества
Индивидуальных усилий для преодоления коллективной травмы будет недостаточно: для минимизации ее последствий обязательно нужна помощь внешней среды, социальная и материальная поддержка, отмечает Наталья Крамар.
В Украине на государственном уровне запущена Ее цель — донести до как можно большего количества населения через интерактивные центры в вузах и медицинских учреждениях, насколько человек самостоятельно может влиять на свое ментальное здоровье. Программа направлена не только на временную передышку, но и на обучение людей культуре отслеживания своих состояний и симптомов.
Неизвестное будущее
Долгосрочные последствия нынешней коллективной травмы станут понятны только через годы после окончания войны. Они будут зависеть от того, как люди ведут себя сейчас, сколько еще продлится война, что еще случится в жизни каждого за это время, каким будет завершение конфликта.
«Не думаю, что речь может идти о полном психическом здоровье когда-либо, а тем более сейчас», — реалистично оценивает перспективы Елена Коноплева.
Однако есть и обнадеживающие моменты: по ее словам, не у всех людей, перенесших тяжелые травмирующие события, развивается посттравматическое стрессовое расстройство. Наиболее уязвимыми к ПТСР и депрессии оказываются не гражданские в Украине или военные на фронте, а гражданские в вынужденной эмиграции и демобилизованные военные.
Ее слова резонируют с тем, что говорят харьковчане. Несмотря на рекордные обстрелы города в апреле и июне, люди не уезжают. Причину очень точно сформулировала Наталья Т., которая не уезжала из города с начала вторжения: «Стресс от переезда считается большим, чем пребывание дома под обстрелами текущей интенсивности».
«Сложно снова решиться на переезд и начинать все сначала. Сейчас есть угроза, но при этом у меня есть семья, свой дом, офлайн-работа, ребенок учится в метрошколе, ходит на офлайн-кружки. У меня есть свое личное пространство. Уехать — это строить новую себя, приспосабливаться к новым условиям и людям, снова доказывать кому-то, что ты неплохой арендатор, и так далее», — объясняет харьковчанка Оксана.
Наталья Крамар предполагает, что сегодняшняя реальность — это вызов для человечества, чтобы научиться быть более человечным и думать не только о себе, но и о других.
«Сложно сказать, какими мы выйдем из войны и как будет проявляться травма. Кто-то выживет, кто-то нет, но каким будет качество человеческого существа?» — размышляет она.
Коллективная травма войны уже навсегда изменила украинское общество. Как именно – станет понятно со временем. Пока важно помнить: даже в самые мрачные моменты человеческая психика находит способы выживания и адаптации. И хотя цена этой адаптации высока, она дает возможность сохранить главное – саму жизнь и способность ее продолжать.
