Особняк Алчевских оставлял то же впечатление, что и интерьер Земельного банка. Описать бы словами весь этот поздний ренессанс - показалось бы вычурно и нелепо, но выглядело здание великолепно, сочась сдержанной роскошью.
Расположение окон и террас наводило на мысль о том, что дом этот предназначен не только для того, чтобы задерживать взгляды прохожих и гостей, но и делать жизнь его обитателей как можно более удобной. Гуров в очередной раз мысленно отметил талант архитектора и постучал в дверь.
В небольшом, но со вкусом обставленном зале было трое женщин и двое мужчин. Хозяйка дома, с которой Гуров познакомился в Санкт-Петербурге, отрекомендовала его присутствующим как человека, "присланного из Санкт-Петербурга для ознакомления с обстоятельствами смерти Алексея Кирилловича", и начала представлять находившихся в комнате.
- Знакомьтесь, Федор Иванович, это Аннушка.
Женщина средних лет, красивая тихой, не яркой красотой, кивнула с легкой полуулыбкой и обернулась к мужчине, сидевшему рядом, как будто ожидая его одобрения даже столь незначительному проявлению внимания к другому. Так ведут себя только влюбленные женщины, причем влюбленные в законных мужей, а потому имеющие возможность проявлять свои чувства открыто. Гуров сразу понял, кем является сидевший рядом мужчина, и обрадовался возможности поговорить с автором столь выдающихся архитектурных творений.
- Это – Христина, - представила старшая Алчевская барышню лет двадцати, которая рассматривала Гурова с вызовом, граничащим с враждебностью.
- Вы приехали расследовать смерть папы? - прямо спросила Христина и тут же, не дожидаясь ответа, выдала свою версию. - Папа не мог наложить на себя руки. Это сделали его враги!
- Буду очень признателен, если вы назовете их имена, и я всенепременно их допрошу, - заметил Гуров, не особо рассчитывая на ответ, и, конечно, не получил его.
- С пристрастием допросите? - иронично спросила барышня.
- Христина, прекрати! - одернула дочь Алчевская, впрочем, совершенно не зло. Похоже, легкие пикировки, вызванные юношеским бунтарством младшей дочери, были в этой семье привычным делом: никто из присутствующих никак не отреагировал на этот диалог, лишь старшая Анна устало прикрыла глаза.
Гуров подумал, что младшей дочери уже пора бы замуж: еще пару лет, и с таким характером она превратится в одну из высохших телом и душой салонных дам, головы которых полны странных идей типа феминизма. Идей, которые на самом деле, как был уверен Гуров, были лишь способом заменить семейную устроенность.
- А это - Алексей Николаевич, наш зодчий. Вы наверняка уже видели его работы. Наш дом тоже спроектирован именно им, - представила Алчевская архитектора.
Бекетов встал и пожал руку Гурову.
- Боюсь, мои скромные труды вряд ли смогут удивить петербуржца, привыкшего жить среди творений Растрелли и Росси, - улыбнулся Бекетов.
- Не скажите, - ответил Гуров. - Я был действительно удивлен. Сделать роскошь легкой, подчинить красоту удобству... Думается мне, что и в Санкт-Петербурге вы смогли бы снискать славу и заказы.
- Я здесь родился и вырос. Мечтал изменить именно этот город. К тому же у меня есть куда более серьезные причины, чтобы не уезжать, - он посмотрел на жену, и Гуров понял, что чувства женщины к мужу вполне взаимны.
Один человек в комнате оставался не представленным. Он стоял поодаль, спиной к окну, через которое пробивалось слабеющее, но все еще яркое вечернее солнце. Поэтому вначале Гуров увидел силуэт и лишь после - рассмотрел человека. Хотя рассматривать, в сущности, было нечего: мужчина был напрочь лишен особых примет, невзрачен, стерт. Что его выделяло, так это давно небритая щетина.
- Антонин Людвигович Городецкий, - представила невзрачного человека Алчевская, - личный секретарь Алексея Кирилловича.
Упомянув мужа, она привычным жестом подтерла глаза платком, но слез у вдовы, видимо, уже не осталось.
Городецкий сделал шаг вперед, и только тут Гуров заметил, что особая примета у секретаря все же имеется - настороженный и пытливый взгляд. Это был взгляд человека, который не ждет от окружающего мира ничего хорошего и всегда занят размышлениями о том, как отвести от себя очередную напасть. Видимо, теперь напастью считался Гуров, и Городецкий лишь кивнул, не сделав шага навстречу. При этом он счел нужным сразу определить свое положение в этом доме.
- Я здесь до тех пор, пока не приведу в порядок дела Алексея Кирилловича, по крайней мере - касаемые личных финансов и обязательств.
- Прекратите, - одернула Городецкого мать семейства, так же беззлобно, как дочь. - Вы здесь потому, что были близки моему мужу, он ценил вас, и уже одного этого достаточно для того, чтобы быть здесь как дома. К тому же дела действительно требуют вашего участия. Сама я со всем не справлюсь.
В разговор неожиданно вмешалась Христина:
- Антонин Людвигович так переживает смерть папы, что даже перестал бриться.
Сказано это было иронично и даже зло. То, что младшая дочь покойного не любит секретаря, было очевидно. Так же очевидно было и то, что факт этот здесь общеизвестный, потому что никто, даже мать, на эти слова не отреагировал. Возникла неловкая пауза.
Для Гурова появление еще одного человека, близко знавшего покойного, было неожиданностью, и он решил, что надо бы поговорить с секретарем наедине. Причину неприязни Христины к секретарю тоже стоило прояснить.
- Позвольте позже пообщаться с вами тет-а-тет, Антонин Людвигович, - сказал он и посмотрел на хозяйку дома.
Та быстро пришла на помощь.
- Я думаю, Антонин Людвигович не откажет вам. Как человек осведомленный о делах моего мужа даже больше, чем я, он сможет вам помочь.
Городецкий не смел сопротивляться и коротко сказал:
- В любое время.
Гуров повернулся было к Бекетову, увидев в нем человека умного, симпатичного и вполне годного для продолжения светской беседы, но тут в комнату вошел еще один персонаж. Он был огромен, с крупными чертами лица, узкими глазами и длинными усами, которые были направлены не только в сторону, но и немного вперед.
- Вітаю, шановне панство, - громогласно объявил он. - А це, я так розумію, посланець Московії, наших гнобителів, - он ткнул в сторону Гурова пальцем.
Тот подумал было, что вошедший шутит, но в лице последнего не было ни намека на иронию. Огромный указательный палец был направлен на Гурова, как казацкая булава, готовая сокрушить российскую имперскость. Гуров озадаченно посмотрел на хозяйку дома, которая представила вошедшего:
- Николай Иванович Михновский - как всегда, самый бескомпромиссный и шумный из моих учеников.
Повернувшись к Михновскому, она сказала:
- Позвольте представить - полицейский надзиратель сыскной части при канцелярии обер-полицмейстера Санкт-Петербурга Федор Иванович Гуров. Прошу любить и жаловать. Или если хотя бы не любить, то оставить на время пропаганду своих взглядов. И давайте по-русски, из уважения к нашему гостю.
- Уважение?! К надзирателю?.. - начал было великан, но был остановлен взглядом Алчевской.
Гурова Михновский заинтересовал. Он, в общем-то, знал, что на окраинах имели место антиимперские настроения, но не ожидал встретить их именно здесь, в Харьковской губернии.
- Николай Иванович у нас националист, - объяснил Бекетов, который, улыбаясь, наблюдал за этой сценой. - Впрочем, при этом адвокат блестящий и человек прелюбопытный. Вскоре сами убедитесь.
Гуров обернулся к набычившемуся Михновскому и сказал как можно более примирительно:
- Я здесь, поверьте, не для того, чтобы надзирать, а для того, чтобы разобраться в обстоятельствах смерти Алексея Кирилловича. И взгляды ваши меня не интересуют. Впрочем, все же интересуют. Раз уж судьба свела меня с носителем столь... необычных настроений, позвольте задать несколько вопросов.
Гуров по опыту общения с людьми убежденными и даже фанатичными знал, что ничто не располагает их к себе так, как разговор о предмете их устремлений. К тому же Гурову, жителю столицы национально разношерстной, а потому не могущей стать местом распространения каких-либо националистических идей, кроме разве что примитивного антисемитизма, действительно было интересно поговорить с националистом.
- Я понимаю, хоть и не всегда разделяю взгляды социалистические. Социальная несправедливость, увы, имеет место, и социальное деление, сопровождаемое классовым неприятием, - вещь вполне оправданная. Но как можно делить людей по национальному признаку? И зачем?
- Ой, берегитесь, Федор Иванович, - перекует вас господин Михновский в свою веру, - насмешливо сказал Бекетов.
- Вас же не перековал, - ответила хозяйка дома, улыбаясь и жестом приглашая мужчин садиться.
- Меня не перекуешь. Всякий художник наследует других, а другие - не всегда одной нации и даже одной культуры. Потому художник по природе своей - космополит, национальные идеи к нему не липнут, - сказал Бекетов, устраиваясь в кресле поудобнее и готовясь слушать обещавший быть очень интересным диалог.
Диалог и впрямь получился любопытным. По крайней мере, для Гурова, который узнал много интересного. Например, то, что хозяйка дома, жена крупнейшего российского промышленника, в молодости увлекалась национальными и вообще крамольными идеями и даже состояла в переписке с Герценом. В саду усадьбы Алчевских был установлен бюст полузапрещенного украинского поэта Тараса Шевченко. Михновский никогда не учился в школе, основанной Алчевской, и считался ее "учеником" скорее по причине общности взглядов и разницы в возрасте.
Еще один любопытный факт: младшая дочь Алчевской, Христина, судя по взглядам, которые она то и дело бросала на националиста, была сильно увлечена то ли самим Михновским, то ли его идеями. Гуров так и не разобрался, чем именно, потому что у барышень часто случалось, что эти увлечения были неразрывно связаны. Так что не феминизм интересовал перезревающую младшую дочь, а вещи посерьезнее.
Уже за ужином разговор пошел на более общие темы. Поговорили о Шевченко, с творчеством которого Гуров, к стыду своему, был не особо знаком, и о Гоголе, осознанный переход которого в исключительно русские писатели Михновский считал результатом имперских козней и ставил этот факт в один ряд с "Эмским указом" Александра II, ограничивающим распространение украинского языка. И если за Гоголя Гуров сражался отчаянно, то с несправедливостью этого указа охотно согласился, чем, кажется, даже снискал расположение Христины Алчевской-младшей. В общем, Гуров, против ожидания, хорошо провел время, но для расследования - совершенно бесполезно. Все это к делу гибели Алчевского, кажется, не имело никакого отношения.
Ближе к вечеру, когда уже пришло время прощаться, к Гурову неожиданно обратился секретарь покойного Городецкий, который в разговоре участия не принимал и о существовании которого Гуров почти забыл.
- Перед уходом зайдите, пожалуйста, ко мне в кабинет, - тихо сказал он.
Кабинет Городецкого примыкал к кабинету хозяина дома и был довольно большим. Вдоль стен стояли полки с бумагами, папок было очень много, но все состояло в идеальном порядке. Видно было, что хозяин кабинета - большой педант.
Не успел Гуров переступить порог, как Городецкий протянул ему сложенный лист бумаги.
- Предсмертная записка покойного. Пришла почтой сегодня. Адресована мне. Семье я не показывал. Не решаюсь по малодушию. Им и так многое пришлось пережить.
Гуров начал читать.
"Дорогой Антонин Людвигович! Как ужасно я кончаю... Помогите Христине Даниловне... Скольких людей я погубил, не исключая собственных детей..."
Текст был довольно эмоциональный и пространный, для холодного расчетливого промышленника совершенно не характерный. По представлениям Гурова, такой человек, как Алчевский, перед смертью скорее бы занялся конкретными распоряжениями по финансовой части, чем начал бы впустую сокрушаться о неудачах. Но с другой стороны, наложить на себя руки - деяние эмоциональное, а не расчетливое, так что письмо все же однозначно говорило в пользу версии о самоубийстве.
- Почерк покойного? - скорее для проформы спросил Гуров.
- Однозначно его.
- Конверт? - спросил Гуров.
- Выбросил, - ответил Городецкий.
"Такой педантичный человек выбросил часть столь важного документа?" - подумал Гуров, испытав знакомое каждому сыщику чувство, когда из-за нестыковок мелких деталей нащупывается нить, потянув за которую можно распутать клубок обстоятельств, составляющих истину. Эта нить называется "подозрение".
- Где вы находились в момент смерти господина Алчевского? - спросил Гуров.
- Вы меня подозреваете?
- В чем? Теперь, после этого письма, даже убийство подозревать бессмысленно. Но вопрос я задать должен согласно служебным установлениям.
Ответ этот, кажется, вполне удовлетворил педантичного секретаря.
- В Екатеринославе. Отпросился у Алексея Кирилловича. Батюшка совсем плох. Да я бы там и остался, если бы не известие о смерти...
"Значит, в Харькове секретаря не было", - подумал Гуров и отметил про себя еще одну странность. Почему предсмертное письмо было адресовано именно секретарю, а не супруге, например?
Впрочем, эти подозрения вполне могли оказаться пустыми. В конце концов, почему бы не адресовать личному секретарю просьбу позаботиться о членах семьи и вообще – почему бы не написать перед смертью именно ему как человеку близкому, равно осведомленному и о делах семейных, и о делах коммерческих? А конверт секретарь мог выбросить из того же педантизма – не желая хранить лишние, на его взгляд, бумаги.
В конечном итоге крест на всех этих подозрениях мог поставить один факт - пребывание Городецкого в Екатеринославе в момент трагического происшествия (как именовать это - убийством или самоубийством - Гуров до сих пор не определился). К тому же у секретаря отсутствовал еще один момент, без которого подозрение не могло превратиться в уверенность, - мотив.
В общем, прошедший день выдался весьма насыщенным, но к разгадке ни на шаг не приближающим. Если завтра не случится ничего - надо будет сворачивать расследование, еще раз решил для себя Гуров.
Но следующий день оказался столь богат событиями, что вопрос о продолжении расследования уже не стоял. Причем начались они с самого утра. Врученную посыльным телеграмму из Санкт-Петербурга Гуров рассматривал с оторопью, силясь найти в ее пяти простых словах ответы на примерно десяток вопросов.