Гуров и Реуцкий оказались буквально прижатыми к стене банка толпой возмущенных вкладчиков. Наступил тот момент, когда некий общий разум толпы, в существовании которого Гуров был уверен, лично принимая участие в подавлении протестов и просто наблюдая за массовыми беспорядками в Санкт-Петербурге, пребывает в некой растерянности. В этот момент индивидуально-человеческое еще борется с массово-звериным. И никогда еще Гуров не был свидетелем того, как в толпе побеждало человеческое.
Больше года назад он по долгу службы принимал участие в подавлении студенческих волнений Санкт-Петербургского университета. Студенты, сорвав выступление ректора, высыпали на улицу, распевая "Марсельезу". У Румянцевского сквера их встретил полицейский кордон. Тогда пауза длилась несколько секунд, пока чей-то возглас "Братцы, бей их!" не вывел толпу из временного оцепенения, и студенты двинулись на кордон. Несколько десятков студентов были жестоко избиты полицией. Эти события послужили началом общероссийской студенческой забастовки.
Случай этот вспомнился Гурову потому, что слева, отделяя толпу от стены банка, показалась нестройная группа молодых людей, чрезвычайно похожих на студентов. Но это были не студенты. Семинаристы в длинных рясах, весело перекрикиваясь, как будто не замечая толпы, шли вдоль стены. Толпа, как живой организм, качнулась от нового источника возбуждения и попятилась было назад, но затем снова двинулась к стене. Первые вкладчики стали сталкиваться с семинаристами, но разум толпы еще не отреагировал на новоприбывших откровенной враждебностью, и до рукоприкладства не доходило. Первые семинаристы поравнялись с сыщиками, которые, не сговариваясь, побежали к спасительному углу здания, за которым была довольно узкая и короткая улица, ведущая, как помнил Гуров, к Пушкинской.
За спиной Гуров началась потасовка, которая сопровождалась понятным каждому русскому нецензурными выкриками и чуждым уху Гурова словечком "раклы". За сыщиками припустили несколько человек, но, лишенные влияния толпы, они быстро обрели человеческий облик - по крайней мере, до той степени, чтобы понять бессмысленность и преступность своей затеи - и остановились. Свернув на Пушкинскую, Гуров и Реуцкий перешли на шаг.
Все еще тяжело дыша, Реуцкий, которого, казалось произошедшее только развлекло, весело заметил:
- Вовремя никонианцы нам пособили. Вот и не верь после этого в промысел Божий.
У Гурова были свои смутные соображения насчет источника этого промысла, но он высказал то, что ему казалось сейчас куда более важным, чем смутные соображения:
- Надо бы выпить.
- И закусить, дорогой Федор Иванович, - отозвался Реуцкий. - Обед никто не отменял. Пойдемте в мою гостиницу, там чудный ресторан, даже по санкт-петербургским меркам. Да что там по санкт-петербургским - по европейским! Я угощаю!
Сыщики прошли вниз по Пушкинской и свернули в конце улицы направо, возвращаясь на площадь, с которой столь счастливо ретировались несколько минут назад. Впрочем, отель находился сразу на углу, и до зданий банков было слишком далеко, чтобы кто-то из толпы смог увидеть беглецов. Но Гурову с этого расстояния удалось рассмотреть, что толпа заметно поредела, и в ней то тут, то там мелькали мундиры городовых. Семинаристов на площади уже не было.
Отель, в котором остановился Реуцкий, назывался "Метрополь", и судя по виду здания и интерьера, был призван не только давать пристанище респектабельным путникам, но и подчеркивать их высокое положение.
- Сегодня суп а-ля рен исключительный, Михаил Павлович, и кот-де-беф а-ля брош, - доложил официант, замерев в подобострастном поклоне, явно заготовленном для особых клиентов.
- Давай-ка, любезный, неси все. Но сейчас - водочки. И закусить. Быстро, - скомандовал Реуцкий. - А вы, Федор Иванович, что будете?
Гуров рассудил, что столь ценному постояльцу, как Реуцкий, вряд ли предложат что-то негодное, и ответил:
- То же самое. Водки и закуски это тоже касается.
Через мгновение на столе появились замороженные хрустальные рюмки, графин водки и розетка с солеными огурцами. Для столь дорогого заведения закуска была простецкой, но, как признал Гуров, весьма отменной.
Реуцкий отмахнулся от официанта, потянувшегося было к графину, и сам разлил водку.
- Ну, за успешное избавление от толпы! И за успех нашего предприятия. Или наших предприятий. Цели у нас все же немного разные.
Сыщики выпили, после чего Реукций зачем-то положил пустую рюмку на бок, еще не раз демонстрируя за время разговора эту странную привычку. Гуров решил осторожно прощупать почву:
- Цели наши, я так понимаю, довольно расплывчаты. Слово "разобраться" в моем и в вашем случае мало что означает...
Реуцкий начал рассказывать:
- Была у меня цель вполне понятная - выяснить способность Донецко-Юрьевского общества выполнить заказ на рельсы, но главное - оценить способность выполнить обязательства по облигациям. Восемь миллионов - сумма солидная, и в случае провала сего мероприятия рынок ценных бумаг империи подвергся бы серьезному удару.
Я ведь с Сергеем Юльевичем Витте лично дружен. Еще со времен его службы в должности министра путей сообщения. Умнейший человек, я вам скажу. Умнейший. Но - путеец. Потом - волею судеб и личных качеств - финансист. В делах промышленных смыслит немного. Я же из семьи уральских промышленников. Кстати, весьма богат, поэтому в мзде не нуждаюсь. Тем, видимо, и ценен - в том числе в качестве проверяющего.
Гуров решил задать вопрос, который давно не давал ему покоя, буквально с того самого момента, когда он начал знакомиться с делом Алчевского. Мелочь вроде, но простые объяснения к ней не клеились, и вопрос этот, как камешек в ботинке, постоянно раздражал и мешал сложить полную мозаику случившегося.
- Сможете ли вы, Михаил Павлович, ответить на вопрос, который давно меня беспокоит? Из-за него картинка не клеится ну никак. Вся эта поездка господина Алчевского выглядит как-то странно. Человек, которые был умен настолько, что сумел сколотить состояние в шестнадцать миллионов, хорошо осведомленный о делах в министерстве и вообще в государстве, вдруг решил, что его предприятие увенчается успехом. Что и заказ будет, и разрешение на выпуск облигаций, чья ценность исключительно этим заказом определялась. Никто в эту затею с самого начала не верил. Вообще никто. А он - верил. Почему? На что он рассчитывал? Имело место вознаграждение, как у нас принято? Но кому? Лично Витте? Не верится. Не потому что я верю в честность российских слуг государевых, вы уж извините, что, возможно, друга вашего обидел. Не верится, потому что игра уж очень крупная, чтобы за мзду сколь угодно большую в нее ввязываться. Да и откуда этой крупной мзде взяться? Покойный и так в долгах как в шелках был... Есть у меня ощущение, что вся эта ситуация имеет под собой какое-то скрытое основание, которое неплохо было бы понять.
Реуцкий посмотрел на Гурова, удивленно приподняв брови.
- А вы действительно человек острого ума, Федор Иванович. Это я без всякой лести. Часто для получения ответов нужно задавать правильные вопросы. Этот вопрос, похоже, кроме вас никто себе так и не задал. Все полагают покойного глуповатым дельцом, который почем-то возомнил, что Витте просто так разрешит ему спасти почти что мертвое дело привлечением средств через выпуск облигаций, да еще подкрепит это заказом на рельсы для Донецко-Юрьевского общества, ведь без этого заказа, как вы правильно заметили, эти облигации не стоили бы ровным счетом ничего.
Реуцкий замолчал. Дождавшись, пока официант сменит тарелки и удалится, он произнес: "Итак...". Но затем смолк, как будто не решаясь продолжать.
- Пообещайте мне, что это останется между нами, - сказал он после длительной паузы.
- Обещаю. Вы можете положиться на мое слово, - ответил Гуров. - Если вы наводили обо мне справки, то должны знать, что слово я свое держу, хоть и даю его неохотно.
Реуцкий вздохнул.
- Ну хорошо. Вот вам ответ на ваш вопрос. Итак, была у меня неофициальная задача - изучить дело господина Алчевского на предмет перехода в казенную часть.
- В казенную часть? - удивился Гуров.
- Ну как в казенную... Скажем так: лицам, близко стоящим к высоким сферам. Самым высоким. И ничего необычно в этом нет. То, что господин Алчевский был близок к краху, в Санкт-Петербурге начали понимать уже давно. Покрывать одни долги другими бесконечно невозможно. Скрывать эти махинации местные господа могли от граждан, чьими жертвами мы только что чуть не стали. Но для людей сведущих в финансах все было ясно как день. И вопрос о том, кому достанутся металлургические предприятия, обсуждался давно. То, что производство рельс для железной дороги - дело крайне прибыльное и для империи важное, вы понимаете. Должны также понимать, что занимаются этим люди очень высоких сфер. Господин Алчевский был очень богат, но в сферы эти не входил. Когда-нибудь, может быть, настанут времена, что в России можно будет вести дела, опираясь только на свой труд и деловую сноровку. Но сейчас, увы, без высокого покровительства - никуда. Поэтому и вопрос - кому достанутся предприятия Алчевского - рассматривается на уровне соответствующем. Поэтому-то и я здесь.
- А что же облигации? Зачем? - спросил Гуров.
- Ну тут все просто. Выпуск облигаций должен был стать началом претворения в жизнь замысла по переходу дела Алчевского в другие руки. Эти самые руки должны были получить предприятия и другое имущество в качестве погашения обязательств по этим самым облигациям.
- Почему так сложно? Почему бы Алчевскому просто не продать акции своих банков, заводов и шахт? - снова спросил Гуров.
- Потому что покупатель в этом случае брал бы на себя вместе с имуществом огромные долги. А так - имущество отходит другим людям, которые сами вроде как такие же кредиторы, как и все остальные, и никаких обязательств перед ними не имеют.
- Не очень красиво по отношению к другим кредиторам... - произнес Гуров задумчиво.
- Да, некрасиво. Но, заметьте, вполне законно. И теперь вы, я думаю, понимаете, какую свинью и кому подложил покойный на Царскосельском вокзале. Что теперь будет - одному Богу ведомо...
Гуров задумался.
- Но почему министр отказал Алчевскому?
- Еще один правильный вопрос, Федор Иванович, - похвалил Реуцкий. - Но ответа на него я не знаю. С министром лично не общался, а телеграфом такие вещи обсуждать, как вы понимаете, невозможно. Я думаю, что-то изменилось в верхах. Подули какие-то новые ветры, природу которых, вполне возможно, и мне узнать не удастся. Спрошу, конечно, при случае, но не исключено, что ответа не получу. И вам ответ на этот вопрос искать не советую - просто по-дружески. Это мы с вами умными вопросами пробавляться любим, а они там такого не терпят.
Гуров задумался. Возможно, ответ на этот вопрос и был ключом к разгадке, но получить его действительно не было никакой возможности. Поэтому он вернулся к вещам более понятным.
- Тогда на сцене вновь появляются остальные кредиторы, - сказал Гуров. - Получается, им была выгодна смерть Алчевского.
- Смерть? Нет. Расстройство этих планов - может быть. Но для этого надо быть о них осведомленным, а готовилось все это в строжайшей тайне. А вот смерть Алчевского точно кредиторам невыгодна. Получить долг с живого - не то же самое, что с мертвого. Вы видели, что происходит вокруг банка и внутри него? Получать долги сейчас, когда дела полностью расстроены, - все равно что вытаскивать вещи из горящего дома. При живом Алчевском можно было достать эти вещи вполне культурно, без паники и не обгоревшими. Понимаете, о чем я?
- Да, но есть же еще крупные кредиторы - те же Рябушинские, например. Сколько, кстати, задолжал им покойный?
- Пять-шесть миллионов, - небрежно отмахнулся Реуцкий, но тут же добавил: - Да, конечно, сумма огромная. Но вы себе представляете, что значит взыскать ее теперь, когда все разваливается на глазах? Для этого нужно было заранее провести ревизию, разобраться в хитросплетениях весьма запутанных дел и обязательств господина Алчевского... Теперь всем кредиторам придется локтями расталкивать друг друга, пытаться откусить хоть что-то, попутно борясь с тремя толстяками, с которыми мы имели счастье разговаривать час назад, и с их подельниками. Со смертью Алчевского ситуация осложнилась и для кредиторов тоже...
Гуров задал еще один вопрос, как бы подводя итог:
- Так что же, выходит, смерть Алчевского никому не была выгодна? Ни партнерам, ни кредиторам... Получается - самоубийство это?
- Сам много над этим думал. Сложный вопрос. С одной стороны - личность покойного. Чтобы Алексей Кириллович на себя руки наложил... Знаком с ним был весьма шапочно. Но не тот это был человек. Не тот. С другой стороны - никому смерть эта не была нужна. Это - факт. Железный такой факт, непробиваемый. Все, что ему противостоит, - соображения "не мог такой человек" и все в таком духе. Но это уже поэзия, область душевных переживаний, которые железных фактов никак не перевешивают.
Реуцкий поставил лежащую на боку рюмку, налил из графина себе и сказал:
- Вот как полезно бывает выговориться. И свои мысли в порядок привел, и вам, Федор Иванович, надеюсь, помог.
Гуров с этим согласился, и снова задумался над тем, что миссия его именно сейчас выглядит особенно бессмысленной. Он уже принял твердое решение. Если за ближайшие два дня он не получит ни малейших доказательств того, что смерть Алчевского была насильственной, то прекратит свое расследование. А пока ему предстоял визит в дом покойного и знакомство с его семейством, которое обещало быть крайне интересным.